Рассказ русского писателя Ивана Сергеевича Шмелева.

То, что произошло со мною в мае 1934 года, считаю настолько знаменательным, настолько поучительным и радостным, что не могу умолчать об этом. Мало того: внутренний голос говорит мне, что я должен, должен оповестить об этом верующих в Бога и даже неверующих, дабы и эти, неверующие, задумались…

То, что произошло со мною в мае 1934 года, считаю настолько знаменательным, настолько поучительным и радостным, что не могу умолчать об этом. Мало того: внутренний голос говорит мне, что я должен, должен оповестить об этом верующих в Бога и даже неверующих, дабы и эти, неверующие, задумались… Чудесно слово Исайи: «О, вы, напоминающие о Господе! не умолкайте!» (Ис. 62, 6)

Старая болезнь моя, впервые сказавшаяся в 1909- 1910 гг., обострилась весной 1923 г. Временами боли были едва терпимы, — в области печени, но я опытом находил средства облегчать их: пил усиленно молоко, старался меньше курить, часто днями лежал… Проходили годы, когда я не чувствовал знакомых и острых или, порой, «рвущих» болей под печенью. Но ранней весной 1928 года начались такие острые боли, что пришлось обратиться к доктору. Мне прописали лечение — и указали пищевой режим. С той поры боли затихали на месяц, на два, и возобновлялись все с большей силой. Наконец, дело дошло до того, что я редкий день не ложился на два — на три часа, чтобы найти знакомое облегчение болям. Но эти облегчения приходили все реже. На минуту-другую я находил облегчение, когда выпьешь теплого молока. Полежишь с недельку в постели — боли на неделю-другую затихают. Так я перемогался до весны 1934 года. Ранней весной я стал испытывать головокружения, слабость. Боли непрекращающиеся. Я стал худеть заметно. Я ел самое легкое (и, между прочим, бульон, чего как раз и не следовало бы), курить почти бросил… Принимал всякие «спесиалите» против язв… — никакого результата. Мне приходило в голову, что язва, может быть, перешла в нечто более опасное, неизлечимое. Начались и рвоты. Еда уже не облегчала, напротив: после приема пищи, через два часа, боли обострялись, начинало «стрелять» и «сверлить» в спине — под правой лопаткой, будто там поселялся злой жук-сверлильщик. Я терял сон, терял аппетит: я уже боялся есть. Всю Страстную неделю были нестерпимые боли.

Я люблю церковные песнопения Страстной и с трудом доходил до церкви; преодолевая боли, стоял и слушал. Помню, в Великую Субботу в отчаянии я думал: не придется поехать к Светлой Заутрене… Нет, преодолел боли, поехал — и боли дорогой кончились. Я отстоял без них Заутреню. Первый день Пасхи их не было, — как чудо! Но со второго дня боли явились снова и уже не отпускали меня … до конца, до… чудесного, случившегося со мной.

Весь апрель я метался, не зная, что же предпринять теперь. Мне стали советовать обратиться к французам-специалистам. Обычный мой вес упал в середине апреля с 54 кило до 50. Я поехал к известному профессору — французу Б., специалисту по болезням кишечника и печени. Он взвесил меня: 48 кило. Исследовал меня тщательно, все расспросил, — и выражение его лица не сказало мне ничего ободряющего. — «Думаю, что операция необходима… и как можно скорей, — сказал он, вы можете еще вернуть себе здоровье, будете нормально питаться и работать. Но я должен вас исследовать со всех сторон, произвести все анализы, и тогда мы поговорим».

Меня исследовали в парижском госпитале Т. Это было 3 мая. Слабый, я насилу добрался с женой до этого отдаленного госпиталя. Боли продолжались: что-то сидело во мне и грызло — грызло не переставая. Мне исследовали кровь, меня радиофотографировали всячески, было сделано 12 снимков желудка и кишечника во всех положениях. Меня измучили… Совершенно разбитый я едва добрался до дому. Я уже не был в силах через три дня приехать в госпиталь, чтобы выслушать приговор профессора, как было условлено. Я лежал бессильный, в болях. Температура попалась до 39С°. Молился ли я? Да, молился, маловерный… слабо, нетвердо, без жара… но молился. Я был в подавленности великой, я уже и не помышлял, что вернутся когда-нибудь — хотя на краткий срок! — дни без болей. Рвоты усиливались, боли тоже. Пришло письмо от профессора, где он заявлял, что операция необходима, что язва 12-перстной кишки в полном развитии, что уже захвачен и выход из желудка, что кишка деформировалась, что стенки желудка дряблы, спазмы и проч… — ну, словом, я понял, что дело плохо. Я просил — только скорей режьте, все равно… скорей только. А что дальше? Этого «дальше» для меня уже не существовало: дальше конец, конечно. Ну, после операции, — месяцы, год жизни: уже не молод, я так ослаблен.

Профессор прописал лекарства. «Это лечение — я даю, — писал он, — на 12 дней вам, чтобы немного вас подкрепить перед операцией, но думаю, что это лечение не будет действенным». Я начал принимать уже лекарства с 12, помню, мая. Принимать и молиться. Но какая моя молитва! Не то чтобы я был неверующим, нет; но крепкой веры, прочной духовности не было во мне, скажу со всей прямотой. Молился и великомученику Пантелеймону, и преподобному Серафиму. Молился и думал — все кончено. Сделал распоряжения, на случай. Не столько из глубокой душевной потребности, а скорее — по православному обычаю, я попросил доброго и достойнейшего иеромонаха о.Мефодия, из Аньера, исповедать и приобщить меня. Он прибыл со Святыми Дарами. Мы помолились, и он приобщил меня. Этот день был светлей других, и в этот день — впервые, кажется, за этот месяц — не было у меня дневных болей. Это было 15 мая. Я с наслаждением, помню, сжевал принесенную мне о.Мефодием просфору.

Меня должны были перевезти в клинику для операции. Известный хирург, много лет работавший в России и в 1905 году покинувший ее, д-р Д. Б. затребовал все радиофотографии мои. Мой друг Р. привез эти снимки от проф. Б. И вот мой друг повез эти снимки и еще два бывших у меня, старых, к хирургу Д. Б. Это было 17 или 18 мая. В эту ночь я опять кратко, но, может быть, горячей, чем обычно, мысленно взмолился… — именно взмолился, как бы в отчаянии, преподобному Серафиму: «Ты, Святой, Преподобный Серафим… можешь!.. верую, что Ты можешь!.. «Ночью были небольшие боли, но скоро успокоились, и я заснул. Заснул ли? Не могу сказать уверенно: может быть, это как бы предсонье было. И вот, я вижу… радиоснимки, те, стопку в 12 штук, и на первом — остальных я не видел, все тем же тонким почерком, уже не по-французски, а по-русски, меловыми чернилами, написано… Но не было уже ни «Jean Chmeleff», ни «pour professeur B…». А явственно-явственно, ну как сейчас вижу: «Св.Серафим». Только русскими буквами и с сокращением «Св.» И все. Я тут же проснулся или пришел в себя. Болей не было. Спокойствие во мне было, будто свалилась тяжесть. Операция была уже не страшна мне. Я позвал жену — она дремала на соседней кровати, истомленная бессонными ночами, моими болями и своею душевной болью. Я сказал ей: вот что я видел сейчас… Знаешь, а ведь Святой Серафим всех покрыл… и меня, и профессора… и нет нас, а только — «Св. Серафим». Жене показалось это знаменательным. И мне — тоже. Словом, мне стало легче, душевно легче. Я почувствовал, что он, Святой, здесь, с нами… Это я так ясно почувствовал, будто он был, действительно, тут. Никогда в жизни я так не чувствовал присутствие уже отшедших..

Я как бы уже знал, что теперь, что бы ни случилось, все будет хорошо, все будет так, как нужно. Дневные боли не проходили. Мне предстояла операция, я об этом думал с стесненным сердцем, — и забывал: будто может случиться так, что и не будет никакой операции, а так… Может быть, и будет даже, но так будет, что как будто и не будет… Смутное, неопределимое такое чувство. Мне делали вспрыскивание под кожу, я принимал назначенные лекарства и не мог дождаться, когда же дадут мне есть. Аппетит, небывалый, давно забытый, овладел мною, словно я уже вполне здоров, только вот — эта операция! я смотрел на исхудавшие мои руки… что сталось с ними! А ноги… — кости! Я все еще худею? и буду худеть? Но почему же так есть мне хочется? Значит, тело мое здорово, если так требует?..

22 мая меня повезли к хирургу Д. Б., на его квартиру. Он слушает рассказ — историю моей болезни, очень строго: не любит многословия. Велит прилечь и начинает исследовать: «больно?» — нет… «а тут?..» — нет. Захватывает, жмет то место, где, бывало, скребло, точило: нет, не больно. Я думаю, зачем же операция? Хирург поглаживает мне бока и говорит, но уже ласково: «ну, хорошо-с». Просматривает доставленные ему еще вчера рентгеновские снимки. «Эти снимки мне ничего не говорят… ровно ничего… — и подымает плечи, — я ничего не вижу! я должен сам вас снова просветить на экране… Ваша болезнь… коварная! Ложитесь в наш госпиталь, и чем скорей — тем лучше». Странно! снимки ничего не говорят: «я ничего не вижу…» Но говорили же они профессору Б.? и он видел?! Я вспомнит «сон»: «Св.Серафим»! Он покрыл, «заместил» собою и меня, и профессора Б. Может быть, закрыл и то, что видел профессор, и потому-то хирург Д. Б. не видит?..

24 мая меня положили в лучший из госпиталей, в американский, где Д.Б. оперирует. Меня взвешивают: 45 кг, опять падение! А, все равно, только бы дали есть. Я один в светлой большой палате, — в дальнем углу какой-то молодой американец. Я пью с жадностью молоко, прошу есть, но мне нельзя: завтра будут меня просвечивать. А пока делают анализы, выстукивают меня, выслушивают разные доктора, смотрят снимки и — ничего не видят?! Сестры на разных языках спрашивают, как я себя чувствую. Прекрасно, только дайте поскорей есть. Мне дозволяют молока, — только молока. Я попиваю до полуночи, с наслаждением небывалым. Чудесное, необыкновенное молоко! Я — один, мне грустно: за сколько лет, впервые, я один, — и все же есть во мне какая-то несознаваемая радость. Что же это такое… радостное во мне?.. Я начинаю разбираться в мыслях.. .да-а, «Св.Серафим»! Он и здесь ведь! вовсе я не один… правда, тут все американцы, француженки, шведки, швейцарка даже, — чужие все… но он со мной. Поздно совсем входит сестра, русская! — «Вы не один здесь, — говорит она ласково, — за вами следят добрые души», – так и сказала «следят»! и «добрые… души»! мы ведь вас хорошо знаем и любим». Я рад ласковой сестре, душевной, нашей. Она говорит, что знает мои книги… «Неупиваемая чаша» — всегда при ней. Я думаю: она так, чтобы утешить, лаской меня, больного. Мне и светло и горестно: все кончилось, какой же я теперь работник! Она уходит, но… нет, я не один, у меня здесь родные души, и он со мной, тоже наш, самый русский, из Сарова, курянин по рождению, мое прибежище — моя надежда. Здесь, в этой — чужой всему во мне — Европе. Он все видит, все знает, и все он может. Уверенность, что он со мной, что я в его опеке, могущественной опеке, во мне все крепнет, влилась в меня и никогда не пропадет, я знаю. И оттого я хочу есть, и оттого не думаю, что скоро будут меня резать. С непривычки мне одному мучительно тоскливо: жена придет ведь только завтра, на два часа всего. И все же мне это переносно, ибо не один я тут, а — «все может случиться так, что…» Я боюсь додумывать: «Что операции и не будет». Может… Он все может! Утром меня снимают, долго смотрят через экран: сам хирург и специалист — рентгеновец, оба люди немолодые. Гымкают, пожимают плечами. Нажимают — не сильно пальцами, спрашивают — больно? Ничего не больно… ибо все может быть.

Наутро хирург Д. Б. говорит мне: «пока ничего не могу сказать… болезнь коварная…» Да что же это за «коварная» болезнь? Я хочу есть и есть. Об операции мне скажут — дня через два. Мне начинает думаться, что дело плохо: стоит ли и делать операцию, — поэтому и не говорят, — не знают? Мне подают подносы с разной пищей, очень красиво приготовленной: американцы! Я удивляюсь: острые какие блюда, а бифштекс, с крепким бульоном даже, прямо яд! Я сам назначаю себе диету, и мне дают… Да ведь здесь только оперируют … меня-то привели сюда оперировать, а не лечить. Я плохо сплю, но болей нет и ночью, — первая ночь, когда у меня нет болей!

Сегодня меня будут оперировать? Нет, пока. Приходит Д. Б. Говорит:»Ваша болезнь коварная…» Опять! — «я не вижу необходимости в операции… так и напишу профессору. Я не уверен, что операция даст лучшие результаты, чем те, которые уже есть…» Он говорит по-русски, но очень медленно и очень грамматически правильно, старается. А я с бьющимся, с торжествующим сердцем, думаю: «покрыл и его». Да, он, «Св. Серафим», покрыл… Это он — «лучшие результаты». Я знаю: он и лечению профессора Б. дал силу: ведь сам профессор ясно же написал, — у меня цело его письмо! — «в активность лечения не верю», — а уж ему ли не знать, когда десятки тысяч больных прошли через его руки! — «и потому считаю, что операция необходима». А вот хирург Д. Б. говорит — не вижу повелительных оснований для операции.

А он все видит, все знает и направляет так, как надо. Ибо он в разряде другом, где наши все законы ему яснее всех профессоров, и у него другие, высшие законы, по которым можно законы наши так направлять, что «невозможное» становится возможным.

Мне говорит дальше хирург Д. Б. , что желудок хороший, что выход из желудка не затронут, что… Одним словом, я, пробыв в госпитале пять суток, выхожу из него, под руку с поддерживающей меня женой, слабый… кружится голова, но, Боже, как чудесно! какие великолепные каштаны, зеленые-зеленые … и какое ласковое, радостное небо… какой живой Париж, какие милые люди, как весело мчит автобус… Только слабость… и ужасно есть хочется. А вот и моя квартира, мой «ремингтон», с которым я прощался, мой стол, забытые, покинутые письма, рукописи… Господи, неужели я еще буду писать?! Сена под окнами, внизу. Какая светлая она…теперь! Вон старичок идет, какой же милый старичок!..

А у меня нет его, образа его… Но он же тут, всегда со мною, в сердце … — Радость о Господе!

Я ем, лечусь, радуюсь, дышу. Через две недели мой вес — 49 кило. Еще через две недели — 51 кило. Болей нет. Я уже не шатаюсь, ступаю твердо, занимаюсь даже… гимнастикой. Какая радость! Я могу думать даже, читать и отвечать на письма. Во мне родятся мысли, планы… рождается желание писать. Нет, я еще не конченый, я буду… Я молюсь, пробую молиться, благодарю… Страшусь и думать, что он призрел меня, такого маловера. Но знаю: он — призрел.

Слава Господу! Слава Преподобному ходатаю: вот уже семь месяцев прошло… я жил в горах, гулял, взбирался на высоту, — ничего, болей — ни разу! Правда, я очень осторожен, держу диету, принимаю время от времени лекарства… Боюсь и думать, что исцелен. Но вот с памятного дня, с 24 мая, с первого дня в госпитале, боли меня оставили. Совсем? может быть, вернутся? Но что бы ни было, я твердо знаю: Преподобный всех нас покрыл, всех отстранил, — и с ними — законы наши, земные… и стало возможным то непредвиденное, что повелело докторам внимательней всмотреться — может быть, втайне и вопрошать, что это? — и удержаться от операции, которая «была необходима». Может быть, операция меня… — не надо размышлять. По ощущениям своим я знаю: радостное со мной случилось.

Если не говорю: «чудо со мной случилось», так потому, что не считаю себя достойным чуда. Но внутренне-то, в глубине, я знаю, что чудо: благостию Господней, преподобного Серафима милостию.