Уже полстолетия имя Януша Корчака ставится рядом со словом "легенда".
При этом под легендой обыкновенно подразумевают повествование о том, как Корчак отказался покинуть своих воспитанников из еврейского Дома сирот ради того, чтобы спастись в одиночку, как он прошел с ними последний путь вплоть до трагической гибели в августе 1942 г. в лагере массового уничтожения в Треблинке.
Рассказ этот известен в десятках версий. Одни, сообщенные очевидцами событий, перенёсшими оккупацию, гетто, концентрационные лагеря, - документальны. От легенды, для которой характерен элемент фантастического, чудесного, в этих версиях сохранилась лишь возвышенная интонация - их можно было бы назвать мифологизированным историческим преданием: "Это не было шествие людей, которых вот-вот погрузят в вагоны. Это был организованный безмолвный протест против бандитизма! Не обычная, сбившаяся в кучу людская масса, которую, как скот, ведут на бойню, а марш, прежде не виданный. Детей построили четверками. Во главе колонны шел Корчак. Взгляд его был устремлен в небо. Двоих детей он держал за руки - они и возглавляли шествие. /.../ Впервые евреи из гетто шли на смерть с достоинством, презрительно глядя на варваров. Этот взгляд словно предрекал: придут те, кто отмстит за причиненное зло. Даже полицаи стояли вытянувшись по струнке и отдавали честь. А немцы, увидев Корчака, спрашивали: "Кто этот человек?"
Наряду с документальными существуют версии, в которых правда совмещается с вымыслом. Свидетельства современников взяты в них за основу, но отдельные эпизоды, диалоги, реплики сочинены, приписаны Корчаку.
Вот одна из таких версий: "Колонка двигалась на Умшлагплатц (площадь у маленькой железнодорожной станции в Варшаве, откуда отходили поезда в Треблинку. - O.М.). Оказавшись поблизости от еврейского кладбища, Корчак сказал сопровождавшему колонну немцу: "Почему бы не закончить наш поход здесь? Сэкономили бы время..."
Аналогичные рассказы, с большей или меньшей долей вымысла, более или менее правдоподобные, бытуют как в устной, так и в письменной традиции, постоянно встречаются и в квазидокументальных, и в откровенно беллетризованных биографиях Корчака - а о нем написаны повести и поэмы, драмы и киносценарии - на польском, на иврите, на русском, многих других языках.
Примечательно, что при всем различии трактовок, обусловленных национальной и поколенческой оптикой авторов, масштабом их таланта, жанровой установкой, жизнеописание Корчака почти всегда начинают с конца. Его жизнь изображается в том или ином ракурсе, но его судьба - в одном-единственном: в ореоле легенды. Так - в "воспоминаниях и заметках о жизни и смерти Януша Корчака" одного из первых его биографов Х.Морткович-Ольчаковой, и - в определенной степени - в биографической повести "Живая связь" хорошо знавшего Корчака И.Неверли, и в очерке М.Яворского, и в монографии американки Б.Лифтон "Король детей", и в недавно вышедшей первой в России книге о Корчаке - "книге для учителя" - В.Кочнова...
А далее - как бы вопреки логике - последующие события начинают оказывать влияние на предшествующие. Смерть отраженным светом освещает всю жизнь Корчака, которую прочитывают сквозь призму его последнего поступка. Противоречивая
личность Корчака превращается в символ - героизма, самопожертвования, мученичества. Символ же говорит сам за себя. Он не нуждается в "подпорках", определениях, уточнениях. Заметим, известный фильм А.Вайды назван просто "Корчак" - без какой бы то ни было расшифровки заключенного в слове смысла, даже без указания на его значение как имени собственного (для чего достаточно было озаглавить его, например, "Повесть о Корчаке").
Символ привлекателен своей лаконичностью, емкостью, броскостью. Но иной раз он может и упрощать.
Исследователи не раз обращали внимание на то, что личность Корчака сложнее символа. Они убедительно показали, что героический финал был подготовлен всей его жизнью, и легенда, таким образом, является продолжением действительности.
Мы оставляем в стороне вопрос о соотношении в легенде Корчака фиктивного и реального. Есть данность: случившееся наяву обрело мифологическое измерение, оформилось в массовом сознании как миф. Не желая входить в противостояние с традицией, с одной стороны, и учитывая "пограничность" жанра повествования о Корчаке - с другой, мы намеренно употребляем здесь термины "легенда", "миф", "предание" как взаимозаменяемые. Пренебрегая весьма существенным историческими и жанровыми различиями, мы подчеркиваем их общие свойства как производных мифопоэтического сознания. Каждый из этих жанров является специфической конструкцией, в которой не расчленяются возможное и невозможное, а вымышленное и фантастическое воспринимается как достоверное. Миф Корчака живет самостоятельной жизнью и не нуждается в подтверждении. Впрочем, никакие опровергающие его факты (даже если бы они вдруг обнаружились) уже не способны его отменить. Реальность стала мифом - миф стал реальностью. Легенда Корчака выдвигает и иные вопросы:
- Каковы ее структурообразующие признаки?
- Каковы ее истоки?
Оговоримся, что нас интересует не достаточно изученная проблема обусловленности последнего решения Корчака всей его жизнью, а проблема мотивированности самого факта возникновения легенды. Ведь в годы войны было совершено немало мужественных поступков, однако легенд о героизме и мужестве - единицы.

Суть мирской истории Корчака передают скупые строки документальных свидетельств: "Корчаку не раз предлагали убежище на арийской стороне. /.../ Он мог выйти из гетто в любой момент". И в последнюю минуту "немцы были склонны освободить его, но не согласились освободить детей".
Корчак, однако, проявляет последовательность и делом подтверждает то, чему был верен и что проповедовал всю жизнь: преданность ребенку. Он находит в себе силы защищать свои убеждения, исполнить их перед лицом выбора: жить или умереть. Здесь и начинается сакрализация мирской истории. Она обрастает вымышленными деталями, мифологизируется.
Одна из версий легенды гласит: немецкий солдат, посланный к Корчаку с приказом готовить детский дом к депортации, сам был сиротой, и ранее, живя в юности в Польше, знал Корчака; немцы рассчитывали, что с его помощью операция пройдет спокойнее. Так и случилось. Солдат приказ выполнил. Дом сирот был доставлен на Умшлагплатц. Но на следующий день солдата нашли мертвым - он покончил с собой. Другая легенда: когда колонна прибыла на Умшлагплатц, комендант узнал, что Корчак - писатель, автор любимых детворой книжек, и предложил ему остаться - разумеется, без детей. В ответ Корчак захлопнул за собой дверь вагона.
Еще рассказывают: перед отправкой поезда немцы решили помиловать Корчака, стали разыскивать его в толпе. Но найти его не удалось. Может, Корчак делал вид, что не слышит, как его окликают? Так или иначе, он вместе с детьми поднялся в вагон.
Говорили также, что перед самой погрузкой в вагон, офицер отвел Корчака в сторону и предложил ему остаться в гетто - ведь он был уважаемым, известным человеком и до поры мог быть немцам полезным. Но Корчак решительно отказался.
И еще: был якобы приказ освободить Корчака, но приказ запоздал - поезд уже отошел от станции.
Очевидно, что это повествование укладывается в самое общее представление о легенде (жанровый канон которой, впрочем, зыбок), хотя весьма существенный ее элемент - чудесное - в большинстве версий отсутствует. Расположенное между историческим описанием и мифом повествование о Корчаке относится к реально существовавшему лицу - и событию, имевшему место в действительности, но к человеку незаурядному и событию особенному.
И с формально-жанровой точки зрения этот рассказ - легенда: он возник стихийно, не имеет автора (позднейшие авторские варианты стилизованы под анонимные). Он отвечает жанровым принципам легенды и с точки зрения читательской (слушательской) рецепции: его принимают на веру, не докапываясь, как было на самом деле.
Наконец, рассказ о Корчаке соответствует и параметрам "легендарного" типа повествования. Это - рассказ очевидца или переданный тем, кто услышал его от очевидца. В этом смысле не случаен факт, на который обращает внимание Х.Морткович-Ольчакова: "Очень многие из находившихся в то время в гетто, утверждали, что собственными глазами видели Корчака во главе колонны детей, следующей на Умшлагплатц".
Удовлетворяет легенда Корчака и целому ряду других жанровых требований, так называемых директив . В ее основе лежит единственный эпизод из жизни героя - его предсмертный час. Здесь налицо директива тенденциозного отбора материала. Дом сирот был депортирован, Корчак с детьми совершил путь до станции, немцы обратили внимание на его необычную фигуру - все это документированные факты. Однако у нас нет убедительных свидетельств того, что немцы предлагали ему остаться - здесь "работает" директива ограниченной истинности и невозможности полной верификации. Легенде свойственна гиперболизация: немецкий солдат, препровождавший Корчака с детьми на станцию, мог в те минуты прозреть, мог быть потрясен мужеством воспитателя, но могло ли это стать причиной его самоубийства? Легенда всегда заключает в себе правдоподобный вымысел: если немцы разыскивали Корчака на платформе, то в суете и неразберихе погрузки они действительно могли его не найти.
Но наиболее ярко жанровые признаки легенды Корчака проявляются в версии, максимально отдаленной от реальности, трансформированной в духе чудесного мифа. Согласно этой версии, Корчак и дети оказались в последнем вагоне поезда. Вагон неожиданно отцепился от состава, а немцы этого не заметили. Корчак и воспитанники чудесным образом спаслись.
Итак, чрезвычайная, невероятная история, которая происходит не за тридевять земель и не в бесконечно далеком, утратившем реальные очертания прошлом, а здесь и сейчас. "Легенда родилась ранним утром 5 августа 1942 года. Она росла стремительно и буквально за несколько часов облетела улицы Варшавского гетто", - сообщает современник. Эта непосредственная привязанность к определенной истории, личности, моменту, месту определяет характер легенды Корчака: постоянную оглядку на действительность, с одной стороны, и самодостаточность действующих в ней жанровых законов - с другой.
Рассказ о Корчаке как миф конституирует в первую очередь образ главного героя. Как обычно в мифе, он строится по некоторой "облегченной" формуле. В данном случае конкретизируется схема: мужество - стойкость - достоинство. От всех прочих качеств герой "освобожден" - они не существенны, не обнаружены. Вместе с тем, как уже было сказано, легенда о Корчаке - современная легенда, и она не может не считаться с реальностью. Образ Корчака далек от типичного мифического: персонаж героического мифа, он не обладает ни атлетическим сложением, ни физической силой, ни богатырской удалью. Этот усталый, изможденный, едва волочащий ноги человек - из жизни, а не из мифа. Его "негероичность" не затушевывается, а подчеркивается: старый, слабый, больной, невысокий и т.п. Не физической силой, а сверхъестественно сильным духом подтверждает он свой мифологический статус. В легенде Корчака обычная для этого жанра завязка - случается беда; обычная кульминация - решающая схватка героя с противником. Но учитывая реальность, легенда не сводит их в рукопашном бою. Корчак побеждает не силой оружия, а нравственной силой: он выполняет невыполнимое, противостоит многоголовому дракону, фашистской машине уничтожения. Мощь Корчака - в его колоссальном авторитете, его власть над людьми - беспредельна, аномальна. Во всех без исключения рассказах о Корчаке акцентируется его способность влиять на события, вселять в души и взрослых и детей веру в торжество добра. Для многих из тех, кто оказывался рядом с ним, мир существовал таким, каким его видел Корчак. Сам Старый Доктор не склонен преувеличивать свои возможности: "Я - врач, педагог, кто угодно - только не чудотворец", - говорит он своей соратнице Стефании Вильчиньской. Однако она настаивает: "Пока ты им (детям. - О.М.) говоришь, что мир не таков (т.е. не является вместилищем зла. - О.М.) - он и в самом деле не таков!"; "Пока ты /.../ не велишь им умереть, они не умрут".
Корчак в легенде - это человек, способный предотвращать зло, а в единоборстве с ним оставаться невредимым. Потому-то мальчик Шлома, вернувшийся в Дом сирот вскоре после того, как тот опустел, не может поверить, что на сей раз Доктор не сумел отвести беду: "Они не могли забрать Доктора ... Они его не забрали! В сущности, это есть вербальный аналог идеи чудесного спасения Корчака из отцепившегося вагона.
В легенде Корчака ничто не подчинено норме, все - сверх меры: и бесстрашие, сила отрицания зла, которое по своему масштабу здесь (как и в действительности) также выше всяких человеческих представлений, и "положительная" мощь героя - его безмерное чувство свободы.
"В этом марше есть свобода и нет страха", - пишет о последнем шествии Корчака, схватывая самую суть проблемы, А.Холланд.

С проблемой свободы, в данном случае свободного выбора между жизнью и смертью, связана в первую очередь мифологизация Корчака.
Присмотримся к ней внимательно.
С точки зрения нормальной логики, решение Корчака принять смерть вместе с детьми - неразумно, бессмысленно. В мифе, однако, оно обретает высший смысл. Ибо в мифе своя целесообразность, которая зиждется не на здравом смысле, а на идеале, на чистой, абсолютной идее. Это тонко подмечено в следующем размышлении о Корчаке: "Предать детей и отпустить их умирать одних - это значило бы как-то уступить злодейству, в чем-то согласиться с ним, своим р а з у м н ы м (разрядка моя. - О.М.) решением как-то его подтвердить /.../ Корчак, оказавшись в бесчеловечной ситуации, выбрал свое правильное решение из ощущений почти музыкальных, во всяком случае не имеющих ничего общего с разумом, из чуткости, которую хочется назвать эстетической, настолько она далека от обычных соображений. И то, что ему удалось не сфальшивить, показывает возможность осуществления замысла в целом, реализуемость некоего плана, который нам дано ощущать в себе в виде религиозного или эстетического идеала. Я очень хорошо представляю, как он был опечален тем, что судьба его решилась именно так, как мысль его лихорадочно искала выхода, мучительно придумывал он детским судьбам и своему подвигу какое-нибудь оправдание, ц е л е с оо б р а з н о с т ь (разрядка моя. - О.М.) и как мысль о собственном предательстве, высказанная врагами, вызвала у него только злость без оттенка соблазна. Думаю, что никакого искушения здесь не было".

Есть в легенде Корчака и другие мифологические "наслоения". Так, он знает свою судьбу, но не предотвращает ее. И его выбор смерти, по существу, мнимый выбор. Как в мифе, свобода здесь вступает в коллизию с Необходимостью (судьбой, богами). "Все предрешено, а действия героя развиваются так, как если бы ничего не было предрешено". Да, Корчаку предначертано погибнуть, но он сам постановляет умереть. Мятежник, нарушающий волю судьбы, диктуя свою волю, гибнет, и его свобода - ни что иное, как само героическое усилие - независимо от исхода.

Собственно, эта "мифологическая" позиция и отличает Корчака от миллионов других людей, разделивших его участь, а ведь среди них - подчеркнём это еще раз - были борцы и герои.

Все названные мифологические детерминанты превращают замечательную саму по себе житейскую историю о конкретном человеке в конкретных обстоятельствах - в легенду, предельно обобщенное, универсальное, архетипическое повествование, чья значимость абсолютна. Там же, где архетип, изображаемое подымается из мира единократного и преходящего в сферу вечного, личная судьба возвышается до всечеловеческой.
Мифологический герой не может существовать в бытовом, будничном, реальном пространстве и времени.
Время и пространство в легенде Корчака - нераздельны. Это характерно для мифопоэтического мышления. "В литературно-художественном хронотопе имеет место слияние пространственных и временных примет в осмысленном и конкретном целом. /.../ Хронотоп ... имеет существенное жанровое значение. /.../ Жанр и жанровые разновидности определяются именно хронотопом" - писал М.Бахтин.
В самом деле, пространство и время в легенде Корчака замкнуты, закрыты, как бы бесперспективны - из времени оккупаци и геноцида, из пространства гетто выход был только в смерть. Как мы увидим дальше, пространство и время связаны здесь с понятием рубежности.
В легенде Корчака пространство и время действия конкретны. В отличие от мифического, сказочного "в некотором царстве, в некотором государстве" здесь - Варшава, гетто, улицы, названия которых мы знаем: Скользкая и Сосновая, Твердая и Железная, Новолипки и Кармелитская, Заменхоффа и Ставки, Умшлагплатц; в противовес мифическому абстрактному, не уточненному времени здесь - раннее утро 5 августа 1942 г. и тем не менее, эта предельная конкретность несомненно несет на себе печать мифа.
Время, исторически определенное, но завершенное, оно не имеет продолжения, оно остановилось, прекратилось. Вслед за "сегодня" не наступит "завтра". Вслед за "сегодня" - лишь умирание, смерть, небытие.

Вторая мировая война, трагический период для всех вовлеченных в нее народов, ни для одного из них, сколь тяжелыми ни были жертвы, не означала конца времени. И лишь для евреев оно было - должно было стать - последним (такова была цель "окончательного решения еврейского вопроса"). Не случайно в еврейской традиции эта эпоха называется Катастрофой, Шоа. В войне евреи как этническая общность все-таки уцелели, но война стала границей "правремени" и времени исторического. Послевоенное время - это не длящееся довоенное. То, прерванное, не имеет связи с настоящим. И настоящее не может пройти по следам прошлого, ибо даже следы его превращены в дым и пепел крематориев.

А.Вайда, предваряя публикацию сценария "Корчак", писал: "Двадцать пять лет назад (т.е. в начале 60-х годов. - О.М.) я не мог найти в Польше еврейского паренька на роль Самсона (речь идет об экранизации одной из частей тетралогии К.Брандыса "Между войнами". - О.М.). Адольф Рудницкий назвал этот факт окончательным свидетельством уничтожения целого народа" . А вот более свежий пример: совсем недавно, в 1992 г., в Вильнюсе - некогда крупнейшем центре восточноевропейского еврейства, в этом литовском Иерусалиме - кинематографисты не нашли подростка, который мог бы сыграть мальчика-еврея. На роль вынуждены были пригласить цыгана, которого спешно стали обучать языку идиш (это было необходимо по сценарию).
Итак, мир восточноевропейского еврейства, каким он был до Освенцима и Треблинки, Майданека и Бжезинки, уже не существует. "Этого мира уже нет", - заключает один из героев упоминавшейся нами повести Б.Войдовского. И Корчак еще в гетто подводит черту: "И нас нет". Как и положено в мифе, тайное, сокрытое для других, - для героя явно.
В том же духе в легенде Корчака осмыслено и измерено пространство. Действие легенды локализовано в гетто. Гетто - это территория, отграниченная, отделенная от нормального мира каменной стеной. Стена означала недоступность, непроницаемость двух сфер обитания. Заметим, как часто этот мотив используют авторы повествований о Корчаке: повесть Б.Войдовского называется "За стеной", английская писательница Х.Лерд дает своему произведению заголовок "Тень стены" а Я.С.Бурас - "Звезда за стеной"...

Стена - это образ, символизирующий не только границу миров, но и рубеж, проходящий внутри человека. Для еврея - и того, что по тем или иным соображениям отрекался от своего еврейства, и ассимилированного, искренне полагавшего себя поляком, и осознававшего в полной мере свое еврейство - для каждого из них за стеной происхождение становилось экзистенциальным фактом. Сложный вопрос собственной национальной идентичности человека, его национального самоопределения за этой чертой никого не интересовал - он был евреем, потому что его считали евреем и - метили желтой звездой.

Уже само разделение на "здесь" и "там" носит мифологический характер. Но мифическая топография легенды Корчака этим не исчерпывается.
Пространство в ней членится многократно. Есть Дом сирот - "свой" мир, где царит порядок, дружелюбие, взаимоуважение. Есть мир гетто, где голод, болезни, выстрелы в упор ночные налеты и затемнения, мир ужасный, но уже ставший привычным. Корчак с детьми должен выйти из дома, из "своего" мира, выйти не добровольно, а по приказу. Этот выход уже сам по себе - знак беды. И композиционно пространство легенды Корчака выстроено как мифологическое. В нем есть условный порог. Это - Умшлагплатц, за которым начинается странствие на периферию пространства - от знакомого к неизведанному, в "чужой", непознанный, неопределенный и страшный своей неопределенной определенностью мир.
Корчак с детьми проделывает путь - и это тоже непременный атрибут мифа. Путь реальный и путь метафорический здесь налагаются друг на друга. С одной стороны, он есть отражение реального движения, с другой, представляет собой мифологему с этическим наполнением. Путь - это и линия поведения, а становление человека как героя, и высокий выбор.

Путь Корчака описан в легенде лаконично, но крайне выразительно. Немногочисленные детали в ней - не случайны, "означены". Одна из них, подчеркиваемая чаще всего, - знамя, которое несут дети. (Именно на этой подробности строит рефрен в посвященной Корчаку поэме "Кадиш" А.Галич: "И горит на знамени зеленом / Клевер, клевер, клевер золотой".) достоверная деталь - знамя Дома сирот - становится символом немого боя, который Корчак дает фашистам, поединка, в котором Добро противостоит Злу, человеколюбие - человеконенавистничеству.
Итак, совершается путь от Дома сирот к запломбированному товарному вагону, который отправится прямо в ад.

Жанр предписывает: этот путь должен быть сопряжен с препятствиями, в преодолении которых герой обретет некие заветные ценности. Но, как мы уже говорили, легенда Корчака держится фактов - путь героя короток и страшен не трудностями. Он страшен тем, что требует предельных усилий и тем, что путь этот заведомо последний. Ибо вагон и поезд - переправа в преисподнюю. Архаическая мифическая схема ("все виды переправы указывают на единую область происхождения: они идут от представлений о пути умершего в иной мир".) естественно накладывается здесь на реальность.
Поезд мчится в треблинский ад. Но ад не место для праведника. В легенде значимо, что Корчак поднимается в вагон по лестнице, - он "восходит", а не спускается в "нижний мир". Но и это не все.

Должно родиться - и рождается чудо.

На логике чудесного базируется сюжетный поворот: спасение Корчака.
Как в мифе, иллюзорное (отцепившийся вагон, невнимательность фашистов, исчезновение Корчака с детьми) - действительно. Действительное же (неизбежная смерть Корчака) -иллюзорно. В мифе осуществимо невозможное, и смерть Корчака оказывается временной, неокончательной.

Однако и этот чудесный мотив легенды не противоречит реальности.
Оказавшись в вагоне поезда, следующего в Треблинку, Корчак становится смертником. Но он еще жив, а, следовательно, теоретически может уцелеть. И хотя этот поезд воспринимался как сама смерть, могила, гроб, а не этап на пути к смерти (знаменательно, что интуиция поэта подсказала А.Галичу образ "вагонного ада", в котором контаминируются прямой и переносный смысли слова), смерть Корчака, в той или иной степени, воображаема. С одной стороны, нельзя доказать, что Корчак погиб - нет очевидцев смерти, нет знаков свершенного преступления (тела, окровавленного оружия или одежды, нет могилы). А если так, то невозможно доказать, что Корчак не спасся, что чуда не произошло. То есть легенду невозможно "расчудеснить". Двойная невозможность доказать - что чудо было и что чуда не было - как бы подразумевается, планируется логикой "легенды", постоянно поверяемой действительностью.

В легенде Корчака элемента, внеположные реальным, coсуществуют с реальными, невероятное с вероятным, сверхъестественное с естественным.
Разве мог бы без участия волшебных сил отцепиться вагон? Необходимый по формуле волшебного сюжета магический предмет (волшебная палочка, огниво и т.п.) здесь опущен - легенда все-таки современная. Его заменяет вмешательство невидимого Бога или, что еще вероятнее - мистическая сила приписывается самому Корчаку.
А затем - одно чудо "заражается" от другого: вагон отцепился - немцы этого не заметили - запломбированный вагон открылся - Корчак с детьми спасся.
Герой легенды однажды избегает смерти не для того, чтобы умереть вновь, "восстанавливается" не для того, чтобы, снова быть схваченным - ведь в этой модели мира все существует исключительно в абсолютном выражении.

Корчак спасается - и воскресает, становится бессмертным.

Так или иначе на эту мифическую метаморфозу: "живое - мёртвoe - живое" откликаются все авторы работ о Корчаке, в том числе и те, кто твердо стоит на почве реальности. Как уже было сказано, его жизнеописание обычно начинают с конца, с момента смерти, а заканчивают утверждением его бессмертия. Разве не прочитывается мифологема "смерть-воскресение-бессмертие" в следующем поэтизированном фрагменте книги Х.Морткович-Ольчаковой: "Так шли они, пересекая границу между жизнью и смертью. Так переходят через перевел между сегодняшним днем и бессмертием... И никто уже не заставит их свернуть с этого, пути. /.../ Под трепетание знамени они будут бесконечно идти - из гетто к дымящимся крематориям Треблинки - прямо в вечность".

Итак, в легенде Корчака учтены многие законы жанрового сложения: осуществлена мифопоэтическая модель мира, реализованы непременные элементы ее морфологии, воспроизведены традиционные мифологические схемы; персонаж героизирован, специфически организовано пространство, реальное отождествлено с метафорическим и т.п. Все строится на типичной игре реального и имагинативного, конкретика абстрагирована, предметы превращены в символы, причины и следствия связаны произвольно и порождают чудо, "очудесниваются".

Подчеркнем еще раз, что и сам эпизод жизни Корчака, легший в основу легенды, содержал в себе черты, легко подвергающиеся мифологизации, допускающие мифологическую корректировку.
Однако думается, и вся жизнь Корчака таила в себе возможности для возникновения легенды, была полна "легендообразующих", мифотворческих жестов. Репертуар этих жестов велик. Мы находим их и в личной жизни Корчака, и в его общественной деятельности, и, главное, в художественном творчестве. Иначе говоря: и в бытовом, и в социальном, и в эстетическом поведении. А они у Корчака (и на это надо обратить особое внимание) составляют нерасторжимое единство. Разумеется, каждая из этих сфер может (и должна) быть описана с помощью разных языков, но всегда следует иметь в виду их вхождение в более крупное целое, в некий "сверхтекст".

Обратимся к биографии Корчака.
Легенда обычно отторгает все "лишнее", неоднозначное, не укладывающееся в некоторую "симметричную" схему. Она измеряет героя по шкале символов - о Корчаке говорят: "отец сирот", "король детей". Таков конечный вид легенды. Но ее исходный пункт - сложнейшая, необычная личность. Заурядные не становятся героями легенды. Уникальные же не всегда понятны, дают немало поводов для догадок и домыслов, вызывают разноречивые толкования и подчас противоположные эмоции. Все это располагает к мифологизации.
Один из поводов к мифологизации - утраченные в сумятице войн и революций рукописи, письма, документы Корчака. Но и те периоды его жизни, которые документированы достаточно полно, таят в себе загадочность.
Вот простейший факт: дата рождения и дата смерти. У Корчака они - условны. "Отец несколько лет не оформлял мне метрику. Из-за этого я пережил не одну тяжелую минуту", - пишет Корчак в "Дневнике". Казалось бы, мелкая подробность, но она словно отодвигает нашего современника Корчака в далекие времена. Не установлена и не может быть установлена дата его смерти - за нее принят день депортации. Как видим, в биографии Корчака, в неопределенности ее "верхней" и "нижней" границы поставлено под сомнение одно из важнейших свойств времени - точность. История, на фоне которой протекала эта биография, "усомнилась" в другом главном его свойстве - непрерывности. Таким образом, жизнь сама невольно "остраняла" Корчака - легенда лишь оформляла то, что было ею подсказано.

Роковой была судьба родителей Корчака - факт для биографии детерминирующий. Сквозь долгие годы пронес он страх унаследовать тяжелую болезнь отца, известного варшавского адвоката, закончившего жизнь в лечебнице для душевнобольных. Трагическая случайность оборвала жизнь его матери: она умерла, заразившись тифом от сына, которого выхаживала.
Корчак не мог присутствовать даже на ее погребении - и никогда не изжил чувство вины перед ней.
События, наполнявшие шесть с лишним десятилетий Корчака, хотя и не без труда, но поддаются реконструкции. Значительно сложнее воссоздать его психологический портрет: "Жест, да. В его жизни был жест... Но мысль... драматургию её возникновения, внутреннюю борьбу, внутренний разлад?", - выражает свои сомнения по этому поводу И.Неверли.

Характер Корчака - внутренне конфликтный. Человек зоркий, трезвый, он в то же время был склонен к утопиям. Постоянно пребывая среди людей,- он был бесконечно одинок, считал себя "человеком одинокого пути, индивидуальных решений и поступков"24. Отец многим сотням сирот, он сознательно отказался от брака, от собственных детей - его единственным детищем была идея служения ребенку25. Ценивший мельчайшие проявления жизни, он сам жил как аскет.

Биография его полна парадоксов.
Еврей по национальности, он принадлежал польской культуре, служил ей и приращивал ее - об этом убедительно свидетельствуют и его общественная деятельность, и его творчество. Однако с детства он носил в себе некий альтернативный мир, не совпадавший с польским, католическим, христианским. Как следует из "Дневника", одним из самых сильных впечатлений, вынесенных им из детства, было католическое рождество с захватывающим дух вертепом. Но в то же время в его памяти с детства и на всю жизнь запечатлелся и, может быть, определил его мрачное мироощущение другой факт: смерть любимой птицы-кенаря, на могиле которого нельзя было поставить крест и не только потому,- что кенарь - птица, но и потому, что он, принадлежавший еврею, сам еврей.

Совершивший в 1934 и 1936 гг. путешествие в Палестину, Корчак возвращается в Польшу, хотя Европа стремительно катится к войне, и нет никаких надежд на мирное развитие событий. Корчак не может остаться в Палестине, где "все чужое до отчаяния". Он возвращается в Варшаву и потому, что не считает возможным бросить свое дело. Он готов разделить участь своей страны - Польши. Но ему пришлось разделить участь своего народа - еврейского народа.

Размышляя о собственной национальной тождественности, Корчак склонялся к тому, что он поляк во всем, кроме веры, В гpaфe вероисповедание он традиционно писал: иудей. Но он не знал древнееврейского языка, языка Торы, и не посещал синагогу.
Верующий, который "не молится" - вспомним его замечательную книжку "Один на один с Господом Богом", имеющую подзаголовок "Молитвы тех, кто не молится" - Корчак обращался к Всевышнему без обычной мольбы о милости и снисхождении. В его молитве есть почтение, но есть и вызов, есть смирение и нет уничижения. Корчак - подстать ветхозаветным героям - бывает дерзок с Господом.
Корчак - верующий, но он на равных с Богом ставит ребенка. В драме "Сенат безумцев" он рассказывает о Боге, который убегает от грешных ладей. Но те всякий раз водворяют его на место - в храм. В конце концов, Господь находит прибежище: рассыпавшись на мелкие бусинки четок, он навсегда поселяется в детской душе.

Воспитатель, поклонявшийся ребенку, обогативший педагогику множеством продуктивных идей, Корчак по образованию не был педагогом.
Он был врачом, но во имя педагогической работы отказался от медицинской практики.
Корчак - автор множества книг для детей и взрослых.
Писатель?
Думается, что прежде всего писатель.
Потому и сложилась легенда Корчака.
Мы старались показать объективные причины ее возникновения. Но, может быть, отчасти была в том и воля самого Корчака?
Это не значит, будто он рационально конструировал свою легенду - он только не был лишен свойственной художнику склонности к мифологизации собственной жизни, (именно эта страсть "глядеться в зеркало" чаще всего и рождает литературные легенды, т.е. циркулирующие в обществе представления о художнике, его жизни и творчестве, в которых подлинные факты соединяется с вымыслом.)

С первых шагов в литературе Корчак, хотя, вероятно, не вполне осознанно, начинает лепить свой образ. Он выбирает литературное имя - Януш Корчак (его подлинная фамилия Генрик Гольдшмит). Сам выбор в качестве псевдонима имени героя одного из произведений польского писателя Ю.И.Крашевского в известной мере случаен. Правда, некоторые исследователи связывают выбор молодым писателем польского псевдонима с его стремлением продемонстрировать свою лояльность по отношению к Польше. Это утверждение легко опровергнуть - ведь свои статьи на медицинские темы он подписывал подлинной фамилией. Показательным представляется факт обращения к псевдониму. Есть в нем желание утвердить себя в польской литературе, завоевать для себя место в польской духовной жизни, а также воля художника испытать то, что недоступно простому смертному, чисто художническое стремление присвоить себе функции Бога, сотворить себя.

Косвенно это подтверждает еще один факт. Корчак, будучи уже известным писателем, во второй половине тридцатых годов, ведет на радио популярнейший цикл передач "Шуточная педагогика. Беседы Старого Доктора". Придумывая для себя анонимное - "Старый Доктор", Корчак, полагаем, и на сей раз "был далек от прагматических соображений (не раздражать своей еврейской фамилией антисемитски настроенную аудиторию). Скорее, он опять творил свой обобщенный и вместе с тем неповторимый имидж. Такая "работа над образом", собственно говоря, и есть самомифологизация.
Корчак, несомненно, "беллетризовал" свою жизнь. И вновь мы говорим не о сознательной ее театрализации, не о "проживании" ее по законам искусства. Прилюдность частной жизни, провокация, вызов, богемные бдения никак не вяжутся о едва ли не монашеским существованием Корчака. Впрочем, будучи в общественном восприятии прежде всего детским писателем, Корчак и в литературе, и в литературной жизни стоял особняком, находился на периферии. Говоря о беллетризации, мы имеем в виду нечто другое: Корчак был плоть от плоти польской духовности первых десятилетий XX в., в которой причудливо соединились унаследованные от прошлого столетия позитивистские идеалы практической работы и романтический максимализм, радость от обретения независимости и разочарование социальной, политической, экономической ситуацией молодого государства, для Корчака, как для поляка этой формации, Бездомные и Непреклонные С.Жеромского - герои, готовые беззаветно служить Родине и справедливости - были не столько литературными персонажами, сколько жизненной реалией. И образцом.

И для Корчака труд был его "единственным сокровищем", "печаль и труд" - так писал он в самой пронзительной из своих молитв - "Молитве воспитателя".

А то, что Корчак сам воплощал свои реформаторские идеи, способствовало естественному, органическому слиянию его "малого дела" и его творчества, слиянию в одно целое, которое и было его жизнью.
Важно и то, что "дело" Корчака было новым, оригинальным, его Дом сирот не был обычным убежищем для несчастных, он был оазисом справедливости, демократии, равенства детей и взрослых. И, конечно, он привлекал внимание, широко обсуждался. Корчака и критиковали, и превозносили - так или иначе, но жизнь его была на виду, и в общественном сознании его образ, образ человека, преданного идее, сложился еще до войны.
В создании и распространении этого образа значительную роль сыграли многочисленные воспитанники Корчака. Рассеянные по всему миру, они были носителями его идеалов и ... его легенды.
Но, думается, в первую очередь мифологизации Корчака способствовал тот факт, что он жил не только в воспоминаниях друзей, соратников, учеников, но и в своих собственных произведениях - реальных, живых текстах.

Книги писателя Корчака оказались прочнее, долговечнее его Дома сирот.
Более того, рискнем предположить: не будь книг Корчака, не было бы и легенды Корчака. Именно творчество - не житейская история, не общественная и не профессиональная деятельность Корчака стали ее краеугольным камнем.
Возможность интерпретировать жизнь Корчака через созданные им тексты, а последние читать сквозь призму его поступков, как бы поверяя "этику" "эстетикой" и наоборот, как бы не делая для них различия, давала тот особый угол зрения, тот особый фокус, который а порождая и формировал легенду.

Отводя столь большую роль художественному творчеству Корчака в складывании его легенды, мы невольно вступаем в конфронтацию с бытующим мнением. О Корчаке принято говорить: "великий педагог, воспитатель, вторым призванием которого была литература". Но разве не бессмысленное это занятие - нумеровать призвания? Плодотворнее помнить, что аналитический ум врача, страсть воспитателя всегда сочетались у Корчака с фантазиями художника. Корчак дебютировал в литературе в 1896 г. еще будучи студентом, а отложил перо буквально на пороге смерти, накануне депортации из гетто. В мае - августе 1942 г. он писал "Дневник", писал, урывая часы от сна, превозмогая усталость, безверие, отчаяние, бросая вызов надвигающейся смерти, писал вопреки обстоятельствам. Разве это не лучшее свидетельство писательской миссии Корчака?

И по самоощущению, и в восприятии других пишущий человек всегда и прежде всего художник, творец - каким бы другим родом деятельности он ни занимался и сколь бы выдающихся успехов в ней ни достиг. Писателем невозможно быть во вторую очередь.
Более того, быть может, именно писательское, художническое видение помешало Корчаку-педагогу изложить свои воспитательные идеи строго систематизированно. Большинство его работ, в том числе и те, которые обычно именуют педагогическими, многосмысленны, порождают дополнительные, не заданные значения, т.е. собственно литературны. Ребенок в них - при вceй точности и корректности его описания - не объект бесстрастного исследования, а боль.
Об отношении Корчака к творчеству как к миссии свидетельствует и нарисованный в его произведениях образ художника.
Вспомним "Молитву ученого": "Первыми идут твердой поступью юноши - знамя несут. Имя им - поэты. Наши жрецы. Своенравные, своевольные /.../ Разведчики они, смельчаки. Раньше всех они погибают. /.../ В лицо смерти смеются, песнью смерть целуют. Их призыв: "Выше!". Их клятва: "До гроба!".
Мифологема "поэт-жрец" дополняется в других произведениях Корчака мифологемами "поэт-пророк", "поэт-страдалец", "одинокий поэт" и др. Позиции поэта и "толпы" - несовместимы: "Ранить сердце поэта для них все равно что растоптать мотылька"; "Мы не можем понять друг друга, ибо вы называете жизнью то, что я называю смертью".

Воплощение красоты, гармонии, возвышенности и ранимости, поэт остро чувствует, печалится безутешно, радуется безмерно. Он одинок, но не беззащитен... Он умеет постоять за свою самость. Он наделен огромной силой, ибо говорит не только от своего имени, "вторит гласу своих предков", знает язык предшествующих тысячелетий. Он - "обожествлённая память народа" и - прорицатель его будущего.
Поэт приравнивается к солнцу - Бог их вместе создал. Только он и Творец имеют привилегию "жить, уже кончить жить и еще не начать". Только Бог и Поэт "умирают и воскресают по собственной воле".
Мы помним, что Бог, по Корчаку, живет в ребенке. И Поэт - не раз подчеркивает он - единственный брат детям.

Корчак погибает.

Приговоренный к смерти воспитатель?
Распятый врач?
Это - трагедия, но еще не основание для легенды.
Основание для нее - убитый Поэт. В известном смысле - это убитый Бог.
И он воскреснет - иначе быть не может.

Непосредственный смысл: книги Поэта не умирают вместе с Поэтом - как бы продолжается здесь метафорическим: бессмертен и сам поэт. Именно в этом контексте следует воспринимать и мифологему "спасение-воскресение-бессмертие".
Бесспорно - легенда Корчака переносится на его произведения. Но прежде - сами произведения создают легенду. В большинстве из них есть черты, способствующие ее возникновению и поддержанию.

Многие произведения Корчака явно автобиографичны, строятся на использовании личного опыта. В них ("Дитя улицы" и "дитя гостиной", "Исповедь мотылька" и др.) узнаваемы факты и детали его жизни.
Думается, Корчак сознательно отождествлял себя с объектами своих повествований. Так, например, в прижизненном издании самого популярного его произведения, повести-сказки "Король Матиуш Первый" он помещает свой детский портрет, впоследствии воспроизводимый во множестве публикаций книги на разных языках, и предпосылает ему такие слова: "Когда я был такой, как на этой фотографии, я сам хотел совершить все, что в ней описано. /.../ А фотографию эту я поместил потому, что важнее то время, когда я действительно хотел быть королем, а не то, когда я пишу о короле Матиуше".
Нередко Корчак сам появляется на страницах своих книг. Он делает это ненавязчиво, как бы ненароком, всегда слегка над собой иронизируя: "В редколлегии будут три редактора: один старик (лысый и в очках) - чтобы не было беспорядка. Кроме того, юный редактор по делам мальчишек и еще одна девочка - по делам девочек"...
И жанры произведений Корчака располагают к тому, чтобы идентифицировать писателя с его героями. Это - исповедь, дневник, молитва. Все они подчеркнуто субъективны, личностны.

Повествование в произведениях Корчака очень часто ведется от первого лица. Рассказчик не только не дистанцируется от героя, но даже превращается в него ("Когда я снова буду маленьким").
Стиль Корчака - лирический, доверительный, также склоняющий к мысли, что с читателем говорит не герой и не повествователь, а сам автор.

Читая произведения Корчака ретроспективно, с учетом знания его трагической смерти, удивляешься его дару прорицателя. А предвидение - один из легендообразующих факторов. Стало общим местом повторять, что в "Короле Матиуше" Корчак словно предвосхитил свою судьбу - судьбу реформатора-одиночки. В уже упоминавшейся нами драме "Сенат безумцев" Корчак в 1931 г. предрек приход к власти фашизма. Удивительное совпадение прошлого и будущего, которое иначе как провидческим и не назовешь, отмечает в своей книге о Корчаке Х.Морткович-Ольчакова. Это описание прощания с детским летним лагерем: "В этот последний вечер, на последнем закате родилась в колонии последняя сказка - странная сказка, незавершенная:
- А что если не возвращаться в Варшаву. Построиться парами, взять знамя и с песней двинуться в путь.
- Куда?
- К солнцу".

Особая роль в укреплении легенды Корчака принадлежат "Дневнику". Правда, когда легенда возникла, "Дневника" еще не знали - он был извлечен из тайника и опубликован много позже - в 1957 г. Но опубликованный, убеждал в верности стихийно сложившегося образа Корчака.
Кстати, мифотворческим фактором стала и сама драматическая судьба "Дневника", как бы вернувшегося из небытия, воскресшего вослед своему автору.
Аналогична и посмертная жизнь ряда других произведений Корчака. Так, например, рукопись неопубликованной драмы "Сенат безумцев" была утрачена в пожарищах войны, и ее текст был восстановлен по чудом уцелевшему режиссерскому экземпляру. "Во время бомбежки Варшавы в 1939 г. квартира С.Пешановской была разрушена. Сестра знаменитого режиссера /.../ перенесла остатки разграбленного имущества к себе и спрятала их в сундуке под кучей угля в подвале своего дома. Только через несколько лет после окончания войны эта рукопись была обнаружена".

Буквально из пепла возродились материалы, над которыми Корчак работал в гетто (см. статью М.Чеселъской в настоящем сборнике).
Итак, одни книги Корчака читателю пришлось ждать долго. Другие же из года в год издавались огромными тиражами, всегда оказывались под рукой. Но популярность тоже имеет издержки. Когда книгу "знают" и те, кто ее не читал, представление о ней становится самым общим, приблизительным. Легенда Корчака отчасти способствовала такому "ощущению" знания его наследия - вместо самого знания. Думается, однако, что она заслуживает не только тиражирования, но и осмысления.

Мы попытались показать, как и почему возникла легенда Корчака - чтобы разглядеть за ней "живого" Корчака. Канонизированный Корчак - как бы привлекателен ни был его образ - не может вступить с наш в разговор. И в этом - высшая несправедливость к человеку, всю жизнь ратовавшему за взаимоотношение. В то время как "живой" Корчак готов отвечать на наши вопросы, оспаривать наши идеи, развеивать наши сомнения - он ждет диалога с нами.

Вернуться к списку литературы

Перейти на страницу проекта "ДЕТИ БИБЛИИ"

Перейти на исходную страницу ПТО "МiР"

Контактная информация: тел. 8 910 880 2400 (Роман), e-mail: hdc@yandex.ru