Эти слова из акафиста преподобному Серафиму вполне мог бы сказать о себе его современник – выдающийся педагог, организатор просвещения и писатель Януарий Михайлович Неверов, который писал, что своим религиозно-нравственным развитием он обязан знакомству с батюшкой Серафимом.

О Януарии Неверове я впервые услышала от жителя с. Верякуши Дивеевского района Валентина Алексина, который хорошо изучил биографию знаменитого земляка и мечтает вернуть его имя односельчанам. Первая школа в этом селе была открыта именно на средства Неверова и раньше носила его имя.

Справка. Януарий Неверов (1810 – 1893 гг.) родился в Ардатове, который тогда был городом, а ныне – рабочий поселок. Детство провел в с. Дивеево, где его мать имела усадьбу, и в с. Верякуши, где помещиком был его дед, Петр Кошкаров.

Януарий Неверов в юности входил в литературно-философский кружок Н. Станкевича, был другом Т. Грановского, Н. Станкевича, И. Тургенева. Он много потрудился на ниве народного образования, ему принадлежат слова: «Кто любит Россию, тот должен, прежде всего, желать распространения в ней образования». Неверов оставил обширные «Записки». Изначально они не предназначались для печати, были опубликованы лишь отрывки из них. Данный фрагмент с воспоминаниями о батюшке Серафиме был напечатан в журнале «Русская старина» т. 28 за 1880 год, стр. 233-258. Неверов в своих воспоминаниях ошибочно называет прп. Серафима схимником, но не забудем, что Преподобный тогда еще не был прославлен, и его житие еще не было так изучено…

— В двадцатых годах текущего столетия — именно в эпоху моего детства и отрочества — еще жив был схимник Серафим, изображение коего и теперь можно видеть в Москве и повсюду в нашей лубочной литографии. Серафим не жил в самом монастыре, а в лесу, — и там не только я, но едва ли кто из фешенебельных посетителей Сарова мог его видеть, и хотя в монастыре у него была своя келия, — но он приходил в нее только раз в неделю для приобщения св. Таин.

В церкви я его никогда не видал, — а приобщался он всегда у себя в келии, после ранней обедни, обыкновенно совершавшейся в больничной церкви монастыря. По окончании литургии, совершавший ее иеромонах торжественно, с чашею в руках, в сопровождении всего клира и всех молившихся в церкви, отправлялся в келию Серафима, который встречал св. Дары стоя на коленях на пороге своей келии, — и по приобщении и уходе иеромонаха с св. Дарами раздавал благословения посетителям, из которых многие приносили ему в дар большие просфоры, церковное вино, свечи, масло и подобные предметы, что Серафим принимал с благодарностью — и просфоры тут же крошил в огромную деревянную чашку и, полив принесенным ему посетителями красным вином, угощал сам публику, из коей многие принимали это угощение с благоговением, в том числе и мать моя. Когда она познакомилась с новыми нашими соседями, Калмацкими, то, конечно, предложила им в ближайшее воскресенье ехать вместе с нами в Саровскую пустынь, что и было охотно принято.

Приехав в субботу ко всенощной, мы узнали, что о. Серафим в монастыре и на другой день, по обыкновению, будет приобщаться после ранней обедни св. Таин. Мы отправились в церковь, а после обедни за процессией — к нему в келию, и когда он, приобщившись, начал предлагать публике свое обычное угощение — крошеными просфорами в чашке с вином, которую и подносил сам ко рту присутствовавших, черпая из нее деревянной ложкою, то новоприезжая молодая дама Засецкая была крайне удивлена этим оригинальным угощением, а когда Серафим подошел к ней и поднес к ее рту ложку с приготовленным им кушаньем, она никак не хотела его принять и отворачивалась от него.

Добрый старец, вероятно, понял ее сопротивление так, что она затрудняется принять в рот весьма почтенных размеров ложку, и пренаивно сказал ей: «А ты пальчиком-то, матушка, пальчиком!» т. е. ложку приставь только ко рту, а содержащееся в ней переложи в рот рукою, — но при этом совете молодая особа засмеялась, а вслед за нею начал и я громко хохотать, так что почтенный старец отошел от нее в недоумении, и она тотчас вышла из келии; а так как мой хохот не унимался, несмотря на все старания матери прекратить его, то я выведен был ею также вон и получил сильный нагоняй за мое неприличное поведение: меня оставили без чаю и без обеда, и матушка объявила мне, что она не простит меня до тех пор, пока я не получу прощение от отца Серафима, и меня послали к нему после обеда. Конечно, я отправился только по настоятельному требованию, а не по внутреннему призванию, — и под надзором матери, следившей за мною. Подойдя к двери келии, я нашел ее запертой изнутри и, по обыкновению, громко произнес молитву: «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!» — что, как известно, на монастырском языке равносильно просьбе войти, — на что мне отвечали «аминь», т. е. «войди», и отперли дверь. До того времени я видел эту келию не иначе, как наполненною народом, теснившимся принять благословение от Серафима, а потому заметил только передний ее угол, уставленный образами с горевшими перед ними лампадами, под образами стол, на котором лежали свечи, а под столом просфоры, бутылки с церковным вином и деревянным маслом — и ничего более; да меня занимала, конечно, не келия и ее обстановка и даже не хозяин ее, а публика, теснившаяся около него, — но тут я был один перед старцем, и меня поразило странное зрелище: посредине келии стоял гроб, и в гробу сидел почтенный старец Серафим, держа в руках книгу. Он чрезвычайно приветливо обратился ко мне со словами:

— Здравствуй, мой друг, здравствуй; что тебе надобно?

Я отвечал ему: «Матушка прислала меня просить прощения у вас в том, что я давеча смеялся над вами».

— Тебя матушка прислала, — ну, благодари от меня твою матушку, мой друг, благодари ее от меня, что она вступилась за старика. Я буду молиться за нее, — благодари ее!

Слова эти были сказаны самым добродушным тоном, но с некоторым особым ударением на фразу «тебя матушка прислала», — так что я, сознавая внутренне свою виновность перед старцем, слышал в них как бы укор, — а потому, желая во что бы то ни стало получить прощение, позволил себе сказать: «Нет, не матушка прислала, а я сам пришел».

— «Ты сам пришел, мой друг — ну, благодарю тебя, благодарю! Да будет над тобою благословение Божие!» — при этом он позвал меня к себе и благословил, сказав: «Раскаяние и грех снимает — ну, а тут не было греха, — Христос с тобою, мой друг!»

При этом он спросил меня, читаю ли я Евангелие? Я, конечно, отвечал — нет, потому что в то время кто же читал его из мирян: это дело дьякона. Старец пригласил меня взять единственную в келии скамейку и сесть возле него, а сам, раскрыв бывшую у него в руках книгу, которая оказалась Евангелием, начал читать 7-ю главу от Матфея — стих: «не судите, да не судимы будете, юже меру мерите, возмерится и вам» —и читал далее всю главу. Он читал без всяких объяснений и даже не сделал ни малейшего намека на мой проступок, но, слушая его, я сам глубоко сознал мою виновность, и это чтение произвело на меня такое потрясающее впечатление, что слова евангельские врезались в мою память, и я, достав Евангелие, после несколько раз перечитывал эту главу от Матфея и долго помнил почти наизусть ее всю. Окончив чтение, Серафим снова благословил меня и, отпуская, советовал мне почаще читать Евангелие, что я принял к сердцу и начал делать с того времени.

Замечательно, что ни у нас в доме, ни в Верякушах не было Евангелия, и вообще в том кругу, среди коего я провел мое детство, почиталось если не грехом, то профанацией святыни читать дома Евангелие: для этого находили необходимым торжественную обстановку, так как и в церкви Евангелие читалось священником или дьяконом во время богослужения, а не причетниками, и потому полагали, что оно не могло быть читано в семье. Даже в училище законоучитель, занимавший нас иногда чтением житий святых, не только не объяснял, но и не читал нам Евангелия в классе, и только устав гимназий и училищ 1833 года вменил в обязанность законоучителям — объяснять учащимся в воскресенье перед обедней Евангелие, но и это долгое время оставалось без исполнения, и этому распоряжению не сочувствовали не только законоучители, но и архиереи, так что я, будучи директором, должен был на себя принять эту обязанность. Вследствие всего этого я не мог тотчас начать это душеполезное чтение, но, живо помня совет почтенного старца, воспользовался им после.

При описанной мною сцене в келии Серафима мать моя не присутствовала: она только издали наблюдала, вошел ли я в келию, и поджидала моего выхода на монастырском дворе. Увидев меня чрезвычайно взволнованным, когда я подошел к ней, она не тотчас поверила моему рассказу и все приписывала мое волнение нагоняю, который я — как ей казалось — должен был получить от старца; но проявившееся с этой поры во мне глубокое к нему уважение и стремление непременно быть у него всегда, когда мы приезжали в Саров, и его всегда необыкновенно ласковое со мною обхождение — вполне ее успокоили впоследствии.

Действительно, в первый же раз, когда мы после описанной сцены отправились к нему вслед за священником с Дарами, я протеснился вперед к старцу, и меня занимала уже не толпа — как то было прежде — но именно сам Серафим и акт его причащения. По обыкновению, он стоял на коленях на пороге своей келии, и сверх иеромонашеской мантии на нем была епитрахиль. Когда приблизился священник и передал ему чашу, он, благоговейно приняв ее в руки, начал громко читать известную причастную молитву: «Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, сын Бога живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз». При этом он преклонил голову до земли, держа чашу над головою. Затем, поднявшись, продолжал: «еще верую, что сие есть самое пречистое тело Твое», и т. д. И все это с таким убеждением и с таким восторженным умилением, что я невольно преклонил колена, и каждое слово этой молитвы глубоко запечатлелось в душе моей. — Когда после приобщения в числе прочих подошел и я к его благословению, то он так приветливо обратился ко мне со своим обычным угощением — крошеными просфорами в чашке с вином — погладил меня по голове и дал целую просфору, что обратило на меня внимание всей толпы, так как это была необыкновенная с его стороны благосклонность. С тех пор я всякий раз, когда был в Сарове, старался как можно ближе становиться к Серафиму, чтобы не только слышать, как он произносит причастную молитву, но и любоваться его глубоко-вдохновенною наружностью и следить за каждым его движением, что все производило на меня потрясающее впечатление. Даже до сей поры — подходя к причастию и повторяя за священником слова причастной молитвы, я мысленно вижу перед собой величественный облик Серафима с чашею в руках — и, будучи впоследствие директором гимназии, я обращал особое внимание на то, чтоб приступающие к приобщению ученики отчетливо знали и понимали эту молитву, а в пятидесятых годах, в Ставрополе, будучи недоволен преподаванием Закона Божия, преимущественно в уездных училищах, я составил инструкцию законоучителям, в которой требовалось, чтобы эта молитва каждогодно была объясняема учащимся во время говенья. Инструкция эта была одобрена попечителем и духовным начальством и — пока я был директором — исполнялась в точности, но после, как я слышал, предана забвению».

На фото. Прп. Серафим Саровский, идущий в храм. 1880 г. Литография Серафимо-Дивеевского монастыря.